Солнце горело, самосжигаясь в своем же огне, как яркое сердце поэта, стоящего подле него на горном склоне. Красное солнце разбрызгивало по облакам и скалистым изгибам алые лучи, точно капли теплой последней крови. И эта кровь мешалась с пылью дорог, растворялась в гордой журчащей реке, окрашивала древний арочный каменный мост.
Сердце Егише билось, как надтреснутый колокол, предчувствуя большую надвигающуюся беду. Восхождение сюда, где открывался лучший вид на Арарат, показалось ему длинною в жизнь, в целый век! Сколько передумал он! Сколько вспомнил!
На заходящее солнце смотреть было совсем не больно. И он смотрел, пока капля заката не проникла в его грудь, затрепетав багровой птицей. Ему хотелось упасть и целовать последние золотящиеся следы солнца на влажных угодьях пашни...
Изабеллу мучило то же предчувствие. Бесцельно мотаясь по просторному дому, она то глядела на уходящее солнце в большие окна, то расчесывала дочуркам волосы, то подходила спиной к персидскому ковру и гладила его руками, закрыв большие печальные глаза.
Зачем он не послушал ее? Зачем отдал в печать последние стихи?
- Молчи, женщина!- был ответ.
Чем окончилась эта опасная поездка к Сталину?
Егише Чаренц всегда был непреклонен. Язык народа. Его сердце. Его гордость.
Жена Чаренца Изабелла не знала, что делать ей, молиться или рыдать. Губы цвета перезрелой вишни дрожали. В глубине чернеющих глаз, как на дне колодца, появился страх за Егише, за дочурок, за родных и близких...
Отец Изабеллы до революции привозил из Ирана коконы тутового шелкопряда. Фабрика процветала. В Баку коконы гусениц раскручивали, превращая их путем, по тогдашним временам, самых специализированных технологий в превосходные шелка. Богатый нефтяной город охотно пользовался услугами ателье шелковой фабрики деда. Мать Изабеллы Анна была самой красивой манекенщицей. И сын фабриканта влюбился в нее. Так Изабелла появилась на свет. В 1913 том, когда ей было три года, караван, везший очередную партию товара из Ирана, разграбили. Отца убили.
Еще один мощный удар нанесла по семье революция. Деда раскулачили. Вдовствующая Анна, бывшая манекенщица, не утратившая редкостной красоты, вышла замуж за ереванского издателя, начальника типографии.
Сестра Анны забрала Изабеллу в Москву. И девочка поселилась в Армянском переулке. В этом доме сейчас находится армянское посольство, а тогда жили армяне, средние и зажиточные. В основном интеллигенция армянской диаспоры в Москве.
Здесь она пошла в школу. Закончила Статистический техникум. Поступила в институт. Русский язык стал для нее вторым родным языком. Русские обычаи " цивилизованной " Москвы корректировали законы ее жизни...
... Мать Анна больше занималась младшими детьми. Об Изабелле сжималось сердце только, когда созревал в долинах Еревана черный терпкий виноград, отсвета ее милых глаз. И еще весной, когда женщины собирали с лозы первые листья-пасынки для далмы, на каждом кистевом обрезке. Эти листья были нежные. Они вырастают быстро. Как чужие дети. Их укладывают в бочки, пока они мягкие. В дальнейшем лист винограда черствеет, а эти первые так напоминали ей чем-то нежную Изабеллу...
Последние дни декабря 1925 года в Москве были омрачены прощанием с Сергеем Есениным. К Московскому Дому Печати ( ныне Центральному Дому Журналистов на Суворовском бульваре) потянулись друзья, близкие и принимающие поэзию Есенина, чтобы почтить его светлую память.
Техникум гудел. В тетрадках девчонки переписывали его стихи. В печати прошли официальные версии о самоубийстве. Но над телом произвели отпевание по всем законам христианской церкви. В кулуарах шушукались, что самоубийц не отпевают, и что причина смерти совсем в другом. Даже смерть Ленина год назад не была для Изабеллы столь загадочной и безысходной.
С сокурсницами пришла она на Ваганьковское кладбище на следующий день после похорон. Леденящий ветер сбивал их с ног. Но каждая прочла здесь любимые стихи поэта.
" В том краю, где желтая крапива,
И сухой плетень,
Приютились к вербам сиротливо
Избы деревень...
Там в полях, за синей гущей лога
В зелени озер
Пролегла песчаная дорога
До сибирских гор..."
Ветер цеплялся за одинокие кресты, выл и бесновался среди каменных плит. Испуганный, охваченный смертельной дрожью, он бежал от кладбища и, как заблудившийся в городе зверь, бросался на вывески, снова и снова рождаясь среди могил, срывал клочьями снег и гнал его в разные стороны обезумевшим стадом.
Изабелла вздрагивала, когда он поворачивал вспять к свежей горке земли и с неистовством разрывал ее зубами.
Первый раз в Ереван пригласили ее в двадцать шестом.
Поезд, набитый доверху старухами, тюками, беспризорниками, напоминал лохматую пыхтящую гусеницу. В купейных вагонах устроились "нэпманы" и " недорезанные буржуи".
Изабелла и тетушка, оберегающая ее целомудрие, занимали верхнюю и нижнюю полку. Приоткрыв окно, девушка подставляла лицо свежему ветру, радуясь, что ее страна так велика, что вызрел на полях хлеб.
На станциях тетки совали в вагон кулечки с вареной картошкой, солеными огурцами, семечками. Дальше на юг появились яблоки и другие фрукты.
Страна розового туфа уже пять лет была Советской. Страна - сказка. Страна - мечта. Армения. Ровесница цивилизаций древних греков и римлян.
В окна поезда можно было разглядеть древние арочные каменные мосты, благородные камни у храмов, возможно сохранившиеся со времен Урарту, когда Армянское государство в период расцвета простиралось от Каспийского моря до Ливии.
Живя в Москве, Изабелла брала в библиотеке и жадно читала все, что касалось ее корней, и о древнейшей библиотеке Эчмиадзин, вырубленной в скалах, и об армянской Григорианской церкви, ответвления ранних христиан, когда не было еще деления на православных и католиков, и о победах Красной армии над Дашнакцутюном Орджоникидзе, Кирова и Самурского. А теперь с любопытством поглядывала на гору Арарат, откуда по легенде голубь принес Ною в ковчег оливковую ветвь.
Среди галдящих многочисленных родственников на вокзале она ощутила привкус солнца во всем, в разомлевшей траве, в иссушенной пыли, в отблесках белых льдов горных вершин. И розовые небеса, как сны, отражались в розовом туфе зданий.
- Я дома, - первое, что подумала Изабелла.
Мать глядела на нее, будто не узнавая. То отходила далеко, прищуриваясь, то приближалась совсем близко, будто не признавая себя в дочери. Открыв увесистую крышку сундука, стала на колени, доставая необыкновенной красоты наряды из тонких тканей, которые можно было продеть в кольцо.
- Это все твое, дочка. Твое приданное.
Изабелла подошла и тоже опустилась рядом с матерью, разглядывая разноцветье одежды. Больше всего ей понравились крепкие лаковые босоножки, переплетенные впереди с печатями завода "Кождеталь".
- Одень, улыбнулась мать, ласково прижав ее лоб к губам.
Обувь пришлась в пору. Но на каблуках Изабелла никогда не ходила, поэтому чувствовала себя неловко.
- Иди свободно, - учила мать, - голову держи так, как будто на ней стоит кувшин с водой. Иди след в след. Лицо вперед гордо! Взгляд приспусти вниз, как будто хочешь что-то сказать. Мужчине в глаза не гляди. Они от этого дуреют. А ты у меня такая красавица! Распустилась, как жасмина цветок в летнюю ночь...
С заходом солнца жара спала. Вечер литераторов собирал гостей. Отчим пригласил Изабеллу на этот литературный праздник, и теперь гордо вел ее под руку, как будто это была его родная дочь.
А похвастаться действительно было чем. Большие умные, точно удивленные глаза на ангельском личике раскрывались на все в неописуемом восторге юности. Точеные крылья носа чувственно вздрагивали, когда Изабелла говорила. Черные брови взлетали изгибами ласточки. А эта кожа! И нежный овал лица! И милый трепет мягких свежих губ...
Концерт вылился в длительное шумное застолье.
Во главе стола восседал председатель союза писателей Армении Егише Чаренц. Собрались не только литераторы, но почти вся творческая интеллигенция Еревана. И именно здесь, на неофициальной части, читали поэты свои последние стихи, пели новые песни композиторы, велись литературные споры.
Анна с удовлетворением наблюдала, что е уроки не пропали даром. Изабелла, чувствую на себе многочисленные восторженные взгляды, была безупречной. "Трудной" обувью овладела так, точно всю жизнь ходила по подиуму след в след, не глядя в глаза и улыбаясь, как дети улыбаются в ожидании счастья. На белоснежной коже вспыхивал яркий румянец, когда кто-нибудь приглашал ее танцевать.
Анна не могла не заметить так же, как Чаренц пристально следит за ее дочерью...
- Как тебя зовут? - спросил ее Егише.
- Изабелла.
- Ты еврейка?
- Почему Вы спрашиваете?
- Это не армянское имя. Так зовут девушек в Италии. Во Франции. По-французски Бель - значит красавица.
- Когда я родилась, виноград входил в силу. Изабелла - это сорт винограда.
- Я знаю..
Они плыли в своем первом танце. Егише смотрел на опущенный взгляд Изабеллы неотрывно. Ему казалось, если он оторвет взгляд, то упустит что-то самое важное, самое замечательное в своей жизни. Так на женщин он не смотрел никогда, даже на свою первую жену Арпиник, которая умерла при родах.
- Ты красивая.
Изабелла пожала плечами, зардевшись как маков цвет. Егише стал читать ей стихи о том, как она ему нравится, о женском очаровании, надеясь пробудить в девушке взаимность.
- Скольких женщин этими стихами Вы свели с ума? - спросила, выслушав, Изабелла и вдруг искристо взглянула в глаза знаменитого поэта. Глянула так неожиданно смело, что Егише пробила дрожь. Подумать только! Девчонка! Да уж, воистину, и это он мог пропустить!
- Где научилась ты так смотреть?
Но тут танец кончился, оставив вопрос без ответа.
Пока Изабелла не уехала в Москву, Егише стал частым гостем в доме начальника типографии.
- Что будем делать?- спрашивала Анна у мужа, когда Изабелла уходила к себе в комнату.
- Егише - известная личность!- уклончиво говорил тот.
- Прохвост! Наркоман! Вскружит девчонке голову! Ох, я как-нибудь все ему скажу! Он же старик для нее!
- Ну почему же...Возраст Иисуса Христа.
- Тоже мне, святой нашелся!
- Погоди, мать, не шуми. Егише вхож в любой дом. Председатель союза писателей. По заграницам ездит. С Москвой у него прекрасные связи. Своя квартира в центре, на Ленина 17, возле Оперного театра... Это честь для нас. Ведь выбор у него огромен. Девчонки пачками на него виснут. А он нашу Беллу присмотрел.
- Не знаю, - говорила мать, - не нравится мне все это.
Изабелла собиралась в Москву. Давая сестре последние напутствия, мать заворачивала далму в дорогу, укладывала в сумки подарки для московских родственников, когда Егише вошел с охапкой белых роз.
- Я хотел тебе сказать...- начал он так, словно в комнате кроме Изабеллы не было никого, а может быть, он никого и не видел.
- Не надо, Егише...
Мать с сестрой понимающе вышли.
Он подошел близко, напряженно ища ее прямого взгляда. И она взглянула так же, как и в первый раз, улыбающимися глазами.
Виноградное терпкое вино забилось в крови Егише, он сжал зубы, чтобы сдержать себя в порыве страсти.
- Наши встречи, - мягко сказала Изабелла, как говорят больному, - я каждый раз как будто стираю резинкой. Между нами ничего быть не может.
- Стираешь? - скрутил обиду в кулаки Чаренц, но природа взяла свое. Он сгреб ее, маленькую, беззащитную в охапку, и потом, как в омут с головой нырнул в прохладу волшебных губ, прижался к ней с нежной силой и не дышал, пока Изабелла не устала биться в его руках перепуганной рыбкой.
Он не писал ей писем. Он приехал сам.
- Ты не разучилась говорить по-армянски, Бель?- встретил он ее со стайкой девчонок возле подъезда, по привычке ни на кого кроме нее не обращая внимания.
Изабелла разрумянилась от быстрой ходьбы. Среди подружек она одна не пользовалась косметикой, так ярко одарила ее природа.
- Кто это? - кокетливо посыпались их вопросы.
- Это мой друг...
- Друг?- опять вспыхнул Егише, посчитав это чуть ли не обидой, но тут же взял себя в руки, а по-армянски сказал, точно прожурчал ручейком, - я только надеюсь когда-нибудь стать тебе другом.
В доме тетушки их уже ждали. Долго ели и пили. А, когда угомонились, и Егише предложил ей пройтись по вечерней Москве, она с удовольствием согласилась, выстраивая в уме свой отказ этому симпатичному, но совсем чужому для нее человеку.
Запах шиповника напитывал воздух, как настой. Он некоторое время шел молча, сведя две упрямые черточки на переносице. Потом развернул ее и спросил:
- У тебя есть кто-нибудь?
- Нет- не задумываясь ответила Изабелла. Ей было его уже почти жалко, и, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, она стала читать ему стихи Есенина, какие переписывала когда-то в тетрадку...
"Затерялась Русь в Мордве и Чуде,
Нипочем ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах...
Незаметно они дошли до набережной.
- Есенин? - спросил он.
- Да, - удивилась Изабелла, Есенина тогда знали немногие.
-"Я одну мечту скрывая нежу,
Что я сердцем чист,
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист..."- продолжил Егише,- Ты, - помолчав, добавил он, - тогда сказала, что стираешь наши встречи словно ластиком...
- Когда? Я не помню…
- Помню я...
Он достал из кармана исписанный мелким почерком блокнот.
- Ты сказала, что стираешь наши встречи, Изабелла. Попробуй-ка стереть вот это...
И он стал читать. Это были стихи. Его стихи. Стихи без перевода. На армянском они звучали мягко и сказочно, вторя плеску волн Москвы реки. Каждое слово, как поцелуй, нежно присасывалось прямо к сердцу. Стихи были посвящены ей, Изабелле. И только ей. Закрыв глаза, девушка слушала, точно пила волшебный смысл родного языка, уходя в необратимый водоворот красоты души гордого поэта, который, волнуясь, ей первой, ей одной, посреди чужого города, дарил самое дорогое, что у него было - свою душу.
Глаза Изабеллы блестели, как речная вода, отразившая тысячи звезд и Млечный путь. Так потрясающ был его мир, которым он щедро раскинулся перед нею.
- Мне даже неинтересно знать, - говорили его стихи, - любишь ли ты меня. Нам хватит на двоих одной моей любви. Даже, если ты скажешь "Нет", я все равно буду любить тебя, мой восторг, моя радость, мое вдохновение...
- Я скажу "Да"! - невольно слетело с губ Изабеллы.
"А может быть и вправду он неуязвим?"- думала Изабелла, - " Может и вправду не стоило мне встревать? Чьи же это были стихи? Их прочел неизвестный поэт на последнем вечере, так выразительно на нее посмотрев, как будто говорил все слова лично для нее, зародив подозрение и тревогу. Это прозвучало, как угроза, как предупреждение судьбы..."
Женщина открыла книжный шкаф. По всей вероятности она уже когда-то читала что-то подобное у Лермонтова. Ну вот же, конечно, это Лермонтов!
Нервно листая страницы, нашла то, от чего книжка задрожала в руках:
" Не пощадит молвы коварное гоненье
За каждый сладкий час и сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно, потому что весело тебе..."
- Где же ты, Чаренц?
Его шаги она угадала еще с улицы. Вышла взволнованно навстречу. Егише прошел мимо нее, не поздоровавшись, на второй этаж, отделанный китайским шелком.
Изабелла глядела в полуоткрытую дверь, как муж собирал бумаги и рукописи, что-то сжигал, что-то откладывал в стопочку на столе.
Она отпустила служанку, сама на кофемолке измельчила кофе, приготовила и принесла Чаренцу на золоченом подносе.
Тревожно войдя к нему в кабинет, остановилась подле него, нервозно перекладывающего какие-то документы.
- Что случилось?- спросила она.
- Отстань!
Резко обернувшись, он ударил по подносу рукой, и кофе обрызгало ей лицо.
Чаренц поймал ее за руку уже у выхода.
- Погоди!...Прости!...Вот это надо спрятать. Прямо сейчас.
Земля была сухой и теплой. Выкопав небольшую ямку, Изабелла бережно уложила в нее завернутые в кусок материи рукописи, точно мертвого ребенка.
Наскоро набросала на них земли, разровняла ладонями.
В слезах дрожала обида. Он не послушал ее тогда. Изабелла чувствовала себя виноватой, за то, что не смогла убедить его. Значит, не хватило в ней той женской силы, того сдерживающего начала.
Пять лет они жили счастливо. Болгария. Румыния. Званные вечера. Скульпторы. Писатели. Поэты. Как сыр катается в масле. Так они жили с Чаренцем. Не смотря на всю вспыльчивость и нервозность, Егише очень любил ее и дочек. Последнее опубликованное стихотворение можно было рассматривать двояко, с подтекстом и без подтекста. Но умело сочиненный донос завистников раскрывал произведение Чаренца совсем в ином ключе. Опасная стезя критиковать власть могла вылиться во что угодно.
Этой жаркой ночью ее пробивала дрожь, как от леденящего ветра Ваганьковского кладбища. Страх стучал в висках и только усилился, когда Егише вдруг сказал:
- Все! Собирайся! Поехали!
- Куда?
- На Севан.
- Как? В ночь?
- Я сказал, поехали!- вскричал Чаренц.
Глаза его метали молнии. Кулаки сжимались. На скулах играли желваки.
-Собирай детей!...
Варпет - так называют в Армении больших настоящих мастеров своего дела. Варпетами остались в памяти народный художник Мартирос Сарьян, писатель Ованес Туманян. Варпетом поэзии был Егише Чаренц. Он чувствовал это, как может чувствовать человек свой талант. " Талант не пропьешь", не прокуришь и не прогуляешь. Талант нельзя купить. И даже нельзя украсть. Он генетически вдруг проклевывается один из тысячи, напитываясь силою всех предыдущих поколений. И рожденный с талантом похож на рожденного в рубашке. Но счастье ли это?
Как радостно принимал он новые веяния! Какие писал стихи! Поэмы! В цикле " Жертвенный огонь", созданный после вступления в партию, воспевал он героику революции. Сборники "Эпический рассвет" и "Книга пути" воплощали ее образ...
Почему же так тяжело смотреть ему в окна старинного храма, точно в пустые глазницы смерти? Или вечности? Что упустил он? Что сделал не так?
Машина везла их на Севан. Дорога извивалась полями, синела впереди у скалистых изгибов.
Глядя на древнейшую гору Арарат, оставшуюся теперь там, за кордоном, ее белоснежную вершину, он точно вбирал в себя сны, покинувших землю предков, принимая их как запоздалое наследство.
На озере уже чернела ночь. Гребень гор волнистой линией светился на густо-синем фоне неба. Вершина святой горы прозрачно-лиловым облаком плыла в этой синеве между небом и землей, между прошлым и будущем.
Хотелось сесть за рабочий стол и написать о бархатных горах и черном спящем озере, неподвижным зрачком следящим за движением вечных звезд.
Эту ночь он почти не спал, подходил то к Анаиде, то к Арпиник, любуясь их невинностью. Прислушивался, как беспокойно постанывала во сне Изабелла, разговаривая с Богом жалобным бессловесным языком беззащитного младенца.
Грудь Егище теснило от скорби. Сможет ли он защитить ее, свою любовь, своего лучшего друга?
Солнце просыпалось торжественно и церемонно. Рождаясь где-то там за краем света и тьмы, вызолачивало дальние горы, разделив небо и землю, отразившись дальними всполохами в спокойном озере. Наконец весь хребет стал лишь прозрачно-фиолетовой тенью. В утреннем поле было еще прохладно. Еще не тревожил, не властвовал зной. И вот взошло Оно, неумолимое и горячее, как будущее восходит над нами.
Егише торопился поймать ну хоть еще одну рыбину.
Но рыба, похоже, из глубины тоже наблюдала за рождением дня. Озеро точно повернуло черную сторону ночи и стало вдруг алым. Все это напоминало Егише накидку палача, одетого в черный плащ с красной подкладкой, чтобы на нем не было видно крови.
Звенящая жаркая тишина накалялась. Он ждал. И боялся того, чего ждал.
Он не услышал, а угадал приближающуюся машину. Чаренц знал, что приехали за ним.
Зачем-то выбежала Изабелла с Анаидой на руках. Инстинкт сохранения диктовал ей защитить семью с помощью ребенка. Ведь для армян весь смысл жизни состоит в детях. Она держала Анаиду, как икону перед завоевателями.
- Егише Чаренц? - спросил маленький человечек в вороненой кожаной курточке, что вылез из машины первым. Его крошечные ножки казались игрушечными в начищенных до блеска сапогах. Он шел, точно подпрыгивая, как ходят, выпрямляясь, маленькие люди, стараясь быть выше и значительнее.
- Да, - сощурил свысока Егише на него умные усталые карие глаза. Отложил удочку. Выпрямился во весь свой рост. Глянул с достоинством и гордостью за свое названное имя.
- Настоящая фамилия Согомонян?- издевательски продолжал человечек.
- Да...
Изабелла замерла. Где-то в доме заплакала Арпик.
- Пройдемте...
Чаренц в последний раз окинул взглядом озеро и горы, остановил движением руки метнувшуюся к нему Изабеллу и покорно сел в машину.
С Севана его забрали прямо в ереванскую тюрьму. Забрали, как "врага народа, активно выступающего в печати против Советской власти". Сфабрикованный "друзьями" донос о том, что Чаренц внешне высказывал недовольство, митинговал в народе и прочее, возымел свое негативное действие.
Изабелла приходила в тюрьму, чтобы принести передачу, забрать для стирки одежду. К политзаключенным не пускали. " От сумы да от тюрьмы не зарекайся"- напомнила в первый раз мудрая пословица.
Так рай превратился в ад. Или ее величество Судьба надела плащ наизнанку. Родственники избегали ее. Друзья перестали здороваться.
А в середине ноября вдруг выпал снег. Померзла вся хурма. В Ереванской долине было еще тепло, но чуть выше в горы уже пришел холод, долгий, неотвратимый, жестокий, как сама жизнь.
Деньги кончились. Прислуга давно ушла. Изабелла с детьми жила теперь на кухне, потому что большой каменный дом отапливать было просто нечем.
На белой рубашке Егише, принесенной в последний раз из тюрьмы, и замоченной в теплой воде, вдруг появились буквы, написанные химическим карандашом:
" Изабелла! Мне не выйти. Спасай себя и детей!"
Рубашка выпала из рук в белую мыльную пену. Слез уже давно не было. Осталось лишь одно лихорадочное биение сердца и страх, от которого некуда было деться все эти три страшных месяца. Куда? Куда ей бежать? Как спасаться? Если при обыске она подписала бумагу о невыезде? Да и на какие средства? Может быть, продать ковры?