Главная » 2008 » Сентябрь » 23 » Любовь и жизнь моей бабушки Чаренц Изабеллы Мовсесовны,жены великого армянского поэта Чаренца Егише Абгаровича.часть 2
16:47
Любовь и жизнь моей бабушки Чаренц Изабеллы Мовсесовны,жены великого армянского поэта Чаренца Егише Абгаровича.часть 2
" Слезами и тоской заплатишь ты судьбе, Мне грустно, потому что весело тебе..." Кто же этот "доброжелатель", которому счастье Чаренцев застило глаза? Но Изабелла не знала, что это было всего лишь Горе, а настоящая Беда ждала впереди. На четвертый месяц "вороны" забрали и ее. - Ваш муж - враг народа. Подпишите, что это так. И Вас отпустят. Подумайте. У Вас есть время... ...Есть в жизни ценности, которым нет цены. Изабелла сидела в одиночной камере и решала извечный вопрос - кто она, и зачем пришла в этот мир? На ум приходила одна легенда Василия Мировича, подпоручика Смоленского полка, пытавшегося когда-то освободить из Шлиссельбургской крепости Ивана VI , и казненного за это. " Отдай мне самое дорогое, и я вылечу тебя, - сказала добрая волшебница маленькой птичке, которая лежала на пустынном морском берегу и умирала. Кровь быстрыми каплями выступала из раны на ее груди и падала на белый песок, унося жизнь из маленького тела. " Самое дорогое - это жизнь, - подумала птичка. - Не стоит ли Доброй волшебнице брать от меня жизнь, которую она сама дает мне? Добрая Волшебница, верно, шутит." И взглянув на нее потухающими глазами, птичка прошептала: - Хорошо, вылечи! Отдам тебе самое дорогое. Волшебница дотронулась своим жезлом до ее ранки - ранка зажила, и птичка радостно встрепенулась, ожившая и здоровая. - А теперь отдай мне твои крылья! - сказала Волшебница. - Нет! - сказала птичка, вздрогнув, - Нет! Ни за что! - Разве они не самое дорогое для тебя? - Потому то я не могу отдать тебе их! - тихо прошептала птичка. - Сделай лучше так, чтобы я умерла. Лучше не жить совсем, чем жить и не летать. - Лети, - сказала Волшебница, - я не хочу твоей смерти. Но помни, что самое дорогое всегда дороже жизни..." ...Изабелла конечно знала, что Егише - не враг народа. Но кому что докажешь? Она - лишь слабая женщина. Лишь маленькая израненная птичка. Она - лишь строчка в протоколе, которую поставило перед выбором непростое сталинское Время. "Если я откажусь от него- я и мои дети останутся живы. Мир прейдет в наш дом. Может быть, вернется благополучие. Помогут родственники..." Дети - было самое дорогое для нее. Самое-самое! Как и для всех армян. За ребенка, за его волосок, за тревожный крик Изабелла, как волчица, готова была в любое время разодрать зубами на куски любого. За них, не задумываясь, отдала бы она свою жизнь. Как-то Чаренц спросил ее, если бы она встала перед выбором, за кого бы отдала жизнь, за него или за детей. - За детей - да! За тебя - нет!, - ответила честно Изабелла, гордо глянув на любимого, угадывая, не обиделся ли он. Он не обиделся. Понял. Есть закон жизни, который выше любви. А теперь... Поймут ли они, когда вырастут, что мать отказалась от своих крыльев, ради их жизни? Нет! Гордость крови, Сила Таланта, Истина оказались сильнее инстинкта продолжения рода. Внутреннее Благородство диктовало пойти на Страх. Бросить вызов Несправедливости. Это высшее проявление Любви не только к мужу, но и ко всему народу необъятной Родины, Культуре Есенина, Мировича, древней горе Арарат, ...к своим детям... - Я не смогу это предать,- поняла Изабелла. - Раз Вы не подписываетесь, значит Вы - соучастница, а стало быть тоже враг народа. ...Полгода в одиночной камере Ереванской тюрьмы просеивали как через сито воспоминания. Изабелла не видела даже неба. Не слышала ничего кроме скрежета ключей и редкого разговора тюремщиков. Егише сидел в такой же одиночке, только в другом краю тюрьмы. Больше они не виделись. Она вспоминала стихи Чаренца, посвященные ей, и не могла вспомнить. На ум приходили те, что часто передавали по радио и печатали в газетах, о Ленине, о партии, о самой лучшей на земле Советской власти. Но с особой горечью возвращала память Есенинские строки " И меня по ветряному свею, По тому ль песку, Поведут с веревкою на шее Полюбить тоску..." Ее гордость и боль, помноженные на страх, подружились между собою и забились глубоко внутрь глаз, на самое донышко недосягаемым затравленным зверьком. - Раз Вы не подписываетесь, значит Вы - соучастница, а стало быть тоже враг народа. ...Полгода в одиночной камере Ереванской тюрьмы просеивали как через сито воспоминания. Изабелла не видела даже неба. Не слышала ничего кроме скрежета ключей и редкого разговора тюремщиков. Егише сидел в такой же одиночке, только в другом краю тюрьмы. Больше они не виделись. Она вспоминала стихи Чаренца, посвященные ей, и не могла вспомнить. На ум приходили те, что часто передавали по радио и печатали в газетах, о Ленине, о партии, о самой лучшей на земле Советской власти. Но с особой горечью возвращала память Есенинские строки " И меня по ветряному свею, По тому ль песку, Поведут с веревкою на шее Полюбить тоску..." Ее гордость и боль, помноженные на страх, подружились между собою и забились глубоко внутрь глаз, на самое донышко недосягаемым затравленным зверьком. Проснувшись утром от холода, Анаида как всегда позвала маму. Но та не отзывалась. Тогда, сидя в кроватке, Анаид стала звать ее громче и требовательнее. Проснулась Арпиник, ее старшая сестра. - Пойдем. Вставай, - сказала Арпик. Одев Анаиду, как смогла, Арпик повела ее искать мать по пустынным комнатам большого дома. Осматривая дом от подвала до чердака, дети не переставая, кричали: -Мама! Но мать не отзывалась. Тогда они заплакали, как плакали, если мама долго не приходила. Но и это не помогло. Долго и выразительно рыдая, они всхлипывали, бесцельно бродя из комнаты в комнату. Ненадолго успокаивались и начинали реветь снова. Наконец, они устали и стали выжимать из себя плач насильно, вжившись в роль. Но это надоело еще быстрее. На окошко сел расхристанный воробей и бравурно чирикнул. Арпик залезла за толстую портьеру, впустив в комнату переливающиеся лучи ереванского солнца. Анаид тут же хвостом прилипла к Арпик. Воробей чирикнул еще раз и улетел. Сестры глубоко вздохнули. Плакать больше не хотелось. Хотелось есть. -Давай играть в "Дочки-матери", - сказала чернобровая Арпик, ей было уже четыре с половиной года. -Угу, - согласилась Анаид. - Пойдем есть! -Дём! Они вернулись на кухню. Арпик подвязала младшей на два года Анаиде салфетку и стала кормить вареной рыбой, очищая от косточек, как делала мать. -Поела? -Да. -Вкусно? -Да. - Говори "Спасибо"!- учила Арпик. - Сибо!- отвечала Анаид. Они допили из кувшина молоко. И Арпик разделила последнюю лепешку на три части. Одну часть она оставила матери. - Теперь пойдем гулять!- скомандовала Арпик. -Дём!- согласилась Анаид. Арпик давно хотелось выйти на улицу без взрослых. Ей хотелось увидеть, что находится там, за поворотом улицы, за глинобитными домами, за полосой трамвайной линии. Но Анаид боялась уходить далеко от дома. И Арпик, помня наставления матери, не терять сестру из вида, все время держала ее в поле зрения. Возле дома они гуляли долго, до темноты, но мать не пришла. Тогда они легли прямо на трамвайных путях и уснули. Они спали так крепко, что утренний гудящий и звенящий трамвай даже не пробудил их. Перепуганный водитель остановил машину, глубоко вздохнул, глядя на брошенных детей, бережно взял их на руки и перенес в безопасное место. И они не проснулись, только всхлипывала, прерывисто дыша во сне Анаида. На следующий день они бродили возле дома, зовя мать, но уже не так настойчиво. Сердобольные соседки приносили прямо на камни мостовой в мисках еду и оставляли украдкой, боясь , что и их загребут в ЧК. По той же причине не приходила и бабушка Анна, так своеобразно решив этот вопрос. По Еревану прошел слух, что дети Чаренца спят зимой на камнях и их кормят из миски, как собак. Но и тогда Анна не смогла их защитить. Через месяц дети, истощенные и притихшие попали в интернат. Открытый дом разграбили соседи. Утащили дорогую посуду, редкие персидские ковры, книги. Не посмели только снять со стен фотографии Чаренца и его жены Изабеллы, да еще содрать китайский шелк... Зимы и весны проходили где-то там, за стенами. " Я про чужую боль пою, а мне мерещится, что про свою..."- возвращало время ей стихи Чаренца. Нет. Он чувствовал ее, свою боль, через чужую, через будущую боль Изабеллы. Он пел именно про свою боль, бедный Егише. В Армении в долинах по-прежнему женщины по весне собирали листья для далмы. Ненужные листья первого кистевого среза. Так срезало время ненужных людей. Ненужными этой стране набивали чиновники тюрьмы, как бочки для соления. Изабелла уже не удивлялась, откуда же такое количество политических. Чтобы не сойти с ума, она мучительно вспоминала обрывки стихов Чаренца, выцарапывая их на стенах. Иногда память возвращала целую строчку, иногда только яркий образ, но иногда одно лишь слово. Одно лишь слово порою помогало ей выжить в суровых застенках. " Нас не понял никто, и смешило людей Наших пристальных глаз голубое свеченье"... " Ведь от тебя , смеющейся, огни..." "Весь растворясь в любви, я пестовал тоску..." "И прохлады отрада касалась лица, Целовала, как любящая, без конца..." " Вся душа твоя - грусть, Блеск далекой звезды..." Она понимала теперь, что это нельзя стереть ластиком. Как он был прав! - Вы жена Чаренца? - Да. Врач разглядывал папку с ее личным делом. - Какой у Вас срок? На какой стадии? - Почти половина. Пять лет. - Я попрошу, - сказал он тихо по-армянски, - чтобы за хорошее поведение одиночную камеру тебе заменили на поселение, дочка... Так в январе 1941 года Изабелла была переведена в Карагандинский гулаг, описанный в свое время Солженицыным. Местечко называлось Каркаралинск. Бедолаг погрузили на ЗИС-5 и повезли. Спастись в тридцатиградусный мороз в открытом кузове помогло верблюжье одеяло, которое подарил ей врач армянин. Укутавшись вместе с подругой Руфиной, женой бывшего председателя Ленинградского исполкома, в это одеяло, они с трудом могли согреться. На остановках охрана проверяла, не замерз ли кто до смерти, и трупы скидывали прямо за борт в обочину. В Каркаралинске опять помогли армяне. Вывели за зону. Благодаря своему образованию, Изабелла попала на узел связи. С вечера до утра она находилась в камере. А днем работала. О начале войны Изабелла узнала первая в Каркаралинске, потому что на узле связи работали и за кассира, и за переводчицу и за телеграфистку. - Девушка! Соедините! Ало! Девушка! Черт! Опять прервали. - Что? Никак?- Изабелла пыталась соединиться с центром, не глядя на Григория. На улице мела пурга. Она чувствовала, что нравится ему. Она почувствовала это сразу. Связь срывалась. Изабелла нервничала. Наконец дозвонилась... -Подождите в течение часа, - сказала она. Григорий не смог скрыть радости, что в течение часа останется здесь, в теплом узле почтовой связи рядом с Изабеллой. Он знал про нее уже почти все. Что она жена Егише Чаренца. Что отбывает ссылку, как политзаключенная... Что-то неземное тянуло его к этой женщине. Что-то космическое. Ее карие лучистые глаза с грустными веками, точно арками мостов над темными озерами, где опрокинуты волшебные звезды. Да! Именно такую женщину мог любить знаменитый поэт! Григорий сам едва не становился поэтом, когда заходил на почту. - Григорий Суренович, а Вы только ветврач, или людей тоже лечить можете? - Конечно могу. Человек мало чем отличается от животного. - Интеллект - это мало? - Попала в десятку. Кипяток есть? - Найдется, - Изабелла поставила на печурку чайник. Григорий вызволил из кармана припасенную заранее банку тушенки, несколько кусочков сахара, пряники... - Что Вы! Что Вы! - запротестовала женщина так, словно перед ней рассыпали груду алмазов. - Вы очень истощены, сударыня, - твердо сказал Григорий, - я настаиваю. Ну!? Но Изабелла, привыкшая бояться, не притрагивалась к пище, а глотала кипяточек из кружки. -Ну, пожалуйста, - мягко пододвинул к ней еду Григорий, - пожалуйста, - и сам забросил в ее кружку кусочек сахара. -Вы меня как белку приручаете?- улыбнулась Изабелла. - Да, Изобелочка, - пошутил Григорий. Зазвонил телефон. -Ало! - подбежал к нему Григорий, - Да! В районе Каркаралинска эпидемия! Да! Камеры для сжигания скота готовы...И душевые для дезинфекции населения тоже...Нет...Народ совершенно не слушается. Нужна поддержка. Нет. Добровольно не идет. Да. Хорошо. Добро. Обрыв связи. - Спасибо, - сказал ей Григорий. - Спасибо Вам, - ответила Изабелла. - Убери это, оставь себе, - показал он на продукты. - Нет, ну что Вы… - Я сказал - оставь! Все. Пока. Я еще зайду... Григорий Суренович Ованесян закончил Ветеринарную Академию в тридцать шестом с золотой медалью. С тех пор работал ветврачом. Во время войны его назначили начальником отряда по локализации инфекционных заболеваний. Среди населения бытовала высокая завшивленность, тиф. На диких степях Каркаралинского округа обитали в основном неграмотные чабаны. Их раздевали, сгоняли в пропарочные душевые камеры для дезинфекции. Частенько эта процедура проходила с милицией. Сюда он попал из-за эпидемии. И каждый день приходил на узел связи, докладывать в центр о ходе операции по борьбе с инфекцией.
